Неточные совпадения
Долго при
свете месяца мелькал белый парус между темных волн; слепой все сидел
на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее
на рыдание: слепой
мальчик точно плакал, и долго, долго…
Самгину было трудно с ним, но он хотел смягчить отношение матери к себе и думал, что достигнет этого, играя с сыном, а
мальчик видел в нем человека, которому нужно рассказать обо всем, что есть
на свете.
Скажу лишь, что год спустя после Макара Ивановича явился
на свете я, затем еще через год моя сестра, а затем уже лет десять или одиннадцать спустя — болезненный
мальчик, младший брат мой, умерший через несколько месяцев.
К тому же Версилов мог думать (если только удостоивал обо мне думать), что вот едет маленький
мальчик, отставной гимназист, подросток, и удивляется
на весь
свет.
— Я вас серьезно прошу, Карташов, не вмешиваться более с вашими глупостями, особенно когда с вами не говорят и не хотят даже знать, есть ли вы
на свете, — раздражительно отрезал в его сторону Коля.
Мальчик так и вспыхнул, но ответить ничего не осмелился. Между тем все тихонько брели по тропинке, и вдруг Смуров воскликнул...
Воспитали его Марфа Игнатьевна и Григорий Васильевич, но
мальчик рос «безо всякой благодарности», как выражался о нем Григорий,
мальчиком диким и смотря
на свет из угла.
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно был еще маленький
мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту
на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
Пока дядя Максим с холодным мужеством обсуждал эту жгучую мысль, соображая и сопоставляя доводы за и против, перед его глазами стало мелькать новое существо, которому судьба судила явиться
на свет уже инвалидом. Сначала он не обращал внимания
на слепого ребенка, но потом странное сходство судьбы
мальчика с его собственною заинтересовало дядю Максима.
Приехал доктор. Взяв ребенка
на руки, он перенес и уложил его поближе к окну. Быстро отдернув занавеску, он пропустил в комнату луч яркого
света и наклонился над
мальчиком с своими инструментами. Петр сидел тут же с опущенной головой, все такой же подавленный и безучастный. Казалось, он не придавал действиям доктора ни малейшего значения, предвидя вперед результаты.
— Все равно.
Мальчику остается только свыкнуться со своей слепотой, а нам надо стремиться к тому, чтобы он забыл о
свете. Я стараюсь, чтобы никакие внешние вызовы не наводили его
на бесплодные вопросы, и если б удалось устранить эти вызовы, то
мальчик не сознавал бы недостатка в своих чувствах, как и мы, обладающие всеми пятью органами, не грустим о том, что у нас нет шестого.
— Да, — промолвил он с улыбкой в голосе, — какой-нибудь профессор догматического богословия или классической филологии расставит врозь ноги, разведет руками и скажет, склонив набок голову: «Но ведь это проявление крайнего индивидуализма!» Дело не в страшных словах, мой дорогой
мальчик, дело в том, что нет
на свете ничего практичнее, чем те фантазии, о которых теперь мечтают лишь немногие.
Театр представляет шоссированную улицу немецкой деревни.
Мальчик в штанах стоит под деревом и размышляет о том, как ему прожить
на свете, не огорчая своих родителей. Внезапно в средину улицы вдвигается обыкновенная русская лужа, из которой выпрыгивает
Мальчик без штанов.
Встречались носилки с ранеными, опять полковые повозки с турами; какой-то полк встретился
на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был офицер с казаком. Он ехал рысью, но увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. «Один, один! всем всё равно, есть ли я, или нет меня
на свете», подумал с ужасом бедный
мальчик, и ему без шуток захотелось плакать.
Лёжа
на спине,
мальчик смотрел в небо, не видя конца высоте его. Грусть и дрёма овладевали им, какие-то неясные образы зарождались в его воображении. Казалось ему, что в небе, неуловимо глазу, плавает кто-то огромный, прозрачно светлый, ласково греющий, добрый и строгий и что он,
мальчик, вместе с дедом и всею землёй поднимается к нему туда, в бездонную высь, в голубое сиянье, в чистоту и
свет… И сердце его сладко замирало в чувстве тихой радости.
Она любила поговорить о воспитании, а так как лучшим человеком
на свете был Владимир, то и все рассуждения ее о воспитании сводились к тому только, чтобы
мальчик был так же очарователен, как его отец.
Канарейке теперь казалось, что нет ничего лучше
на свете, как воронье гнездо. Ну да, конечно, бывало и холодно и голодно, а все-таки — полная воля. Куда захотела, туда и полетела… Она даже заплакала. Вот придут
мальчики и посадят ее опять в клетку.
На ее счастье, летела мимо Ворона и увидела, что дело плохо.
На следующее утро афишка цирка не возвещала упражнений «гуттаперчевого
мальчика». Имя его и потом не упоминалось; да и нельзя было: гуттаперчевого
мальчика уже не было
на свете.
Анна Дмитриевна. Ну все равно — Лиза. Мне вас жаль, вы мне симпатичны. Но я люблю Виктóра. Я одно существо
на свете люблю. Я знаю его душу, как свою. Это гордая душа. Он был горд еще семилетним
мальчиком. Горд не именем, не богатством, но горд своей чистотой, своей нравственной высотой, и он соблюдал ее. Он чист, как девушка.
Он не был заискивающим ни
мальчиком, ни потом взрослым человеком, но у него с самых молодых лет было то, что он, как муха к
свету, тянулся к наивысше поставленным в
свете людям, усвоивал себе их приемы, их взгляды
на жизнь и с ними устанавливал дружеские отношения.
— Зачем же смешивать себя с толпою? Почему же не быть исключением? Я, Катерина Архиповна, не
мальчик; я много жил и много размышлял. Я видел уже
свет и людей и убедился, что человек может быть счастлив только в семейной жизни… Да и неужели же вы думаете, что кто бы это ни был, женясь
на Марье Антоновне, может разлюбить это дивное существо: для этого надо быть не человеком, а каким-то зверем бесчувственным.
Свет керосиновой лампы
на мгновение заслепил его голубые глаза;
мальчик с улыбкой закрыл их рукавом, но затем, разглядев отца, он бросился к нему с веселым смехом среди расступающихся арестантов.
Фроим оставался этот год в городе, но ни с кем из своих товарищей по классу не сходился уже так близко, как с нами. Он был тот же веселый, жизнерадостный
мальчик, обращавший
на себя внимание и часто заставлявший говорить о себе. Он по-прежнему дружил с моей сестрой, которая постоянно виделась с Маней Мендель. Это была та беззаботная интимность, которая так часто бывает уделом молодости и кидает такой хороший
свет на настроение молодых годов…
На ней сидел один больной
мальчик лет девяти и жадно ел пирог с творогом; другой лежал, укрывшись шинелью, и не обращал ни
на что внимания; по его раскрасневшемуся лицу и по глазам, горевшим болезненным
светом, можно было полагать, что у него лихорадка, а может быть тиф.
Но горячая любовь к природе и живым творениям, населяющим божий мир, не остывала в душе моей, и через пятьдесят лет, обогащенный опытами охотничьей жизни страстного стрелка и рыбака, я оглянулся с любовью
на свое детство — и попытки
мальчика осуществил шестидесятилетний старик: вышли в
свет «Записки об уженье рыбы» и «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии».
Взглядывая
на озлобленные глаза засыпки,
на раскосмаченную Анну и плакавшего навзрыд Сережу, утешал он
мальчика сладкими речами, подарил ему парижских конфет и мнил себе, что самому Петру Великому будет он в версту, что он прямой продолжатель славных его деяний — ввожу, дескать, разума
свет в темный дикий народ.
И пока
на дворе был
свет, они чувствовали себя бодро; но когда короткий зимний день померкнул,
на них тотчас же напал страх и они стали соображать, что печку пора бы закрыть и избу «укутать», но этого нельзя было сделать, потому что
мальчик еще далеко не сгорел, и казалось, что он будто даже и не горит, а словно он еще жив и в пылавшем хворосте «ёжится».
— Ничего, бедный
мальчик, ничего…
На этом
свете нельзя прожить без болезней… Миша, кто я? Ты узнаешь?
В туже минуту легкая полоса
света пробилась под щелью двери. Задвижка щелкнула, и бледнолицый
мальчик, который так понравился вечером своим кротким печальным видом Тасе, неожиданно появился с фонарем
на пороге.
Утро. Сквозь льняные кружева, покрывающие оконные стекла, пробивается в детскую яркий солнечный
свет. Ваня,
мальчик лет шести, стриженый, с носом, похожим
на пуговицу, и его сестра Нина, четырехлетняя девочка, кудрявая, пухленькая, малорослая не по летам, просыпаются и через решетки кроваток глядят сердито друг
на друга.
— Но я не могу выносить принуждений, — страстно возразил
мальчик, — а военная служба не что иное, как постоянное принуждение, каторга! Всем повинуйся, никогда не имей собственной воли, изо дня в день покоряйся дисциплине, неподвижно застывшей форме, которая убивает малейшее самостоятельное движение. Я не могу больше переносить этого! Все мое существо рвется к свободе, к
свету и жизни. Отпусти меня, отец! Не держи меня больше
на привязи: я задыхаюсь, я умираю.
Иловайская удивленно вглядывалась в потемки и видела только красное пятно
на образе и мелькание печного
света на лице Лихарева. Потемки, колокольный звон, рев метели, хромой
мальчик, ропщущая Саша, несчастный Лихарев и его речи — всё это мешалось, вырастало в одно громадное впечатление, и мир божий казался ей фантастичным, полным чудес и чарующих сил. Всё только что слышанное звучало в ее ушах, и жизнь человеческая представлялась ей прекрасной, поэтической сказкой, в которой нет конца.
— Если вы знаете все… — запинаясь, произнес
мальчик, опуская руку и вставая
на ноги, — как вас, господин, назвать?.. с здешнего ли вы
света или с другого?
— Кто вам сказал? Этот сумасшедший
мальчик тратил свои деньги
на все, что угодно, но только не
на меня. Если
свет истолковывает это иначе и вы верите, я не стану оправдываться ни перед
светом, ни перед вами.
— Не лечить ли уж кого из ваших слуг? Боже сохрани! Раз вздумал один здешний барон, старичок, полечиться у него: как пить дал, отправил
на тот
свет! Да и
мальчик баронский слуга, которого он любил, как сына, лишь приложился к губам мертвого, чтобы с ним проститься последним христианским целованием, тут же испустил дух. Так сильно было зелье, которое Антон дал покойнику!
— У вашего сына дурное сердце: он сделал поступок, за который бедного
мальчика высекли и заставили налгать
на себя… Ваш несчастный сын имел силу это стерпеть, да еще научил других клясться, чего Иисус Христос никому не позволил и просил никогда не делать. Мне жаль вашего темного, непросвещенного сына. Помогите ему открыть глаза, увидать
свет и исправиться, а то из него выйдет дурной человек, который умертвит свой дух и может много других испортить.